Посвятить его решено «трагедии революции и Гражданской войны в России в 1917—2017 годах», и будет он символизировать общность нации. Гражданское примирение потомков белых и красных, конечно, подразумевает и солидарность с теми, кто державу контрреволюционным переворотом в 1991 году угробил, а теперь последнее мясо у народа с костей соскребает. Идею, как всегда, поддержал Путин и одобрил Всемирный конгресс соотечественников (надо думать, состоящий из потомков тех, кто драпанул с отступающими интервентами в 1922-м или с фашистами в 1945-м).

Тётка моя называла эту публику недобитками. Дочь крестьянки-середнячки и сапожника, начинавшая трудовую деятельность в приходской сельской школе, мне про дореволюционную жизнь часто рассказывала. Жалости к семейству Романовых у неё никакой не было. В 1920-е годы работала с беспризорниками, с величайшим пиететом относилась к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Отец мой, революцию встретивший фельдшером, потом окончивший институт и уже майором медицинской службы защищавший Москву, тоже о дореволюционном «рае» и о Гражданской войне много говаривал. К белым симпатии у него не было: брата младшего убили. Мои родные не в пустоте жили — было им у кого учиться, на кого опираться; выстояли благодаря смычке поколений, всю жизнь посвятивших своей стране и народу — вместе учили, лечили, инженерили. Плюньте тому в лицо, кто талдычит, что вся лучшая часть русской интеллигенции была перебита в революцию или отбыла за бугор после гражданской. Так с кем мне мириться?

Сейчас чиновники маракуют, какой же из крымских городов осчастливить: Керчь, Евпаторию, Феодосию или Севастополь. Я думаю, особенно «уместно» это будет выглядеть в Керчи. Там, правда, уже стоит этакий неброский, посвящённый белогвардейскому «исходу» в 1920 году — одно из последних творений монархиста Клыкова, — подарок городу. Какой там «исход»! Драп обезумевший. Восставшие горожане набросились на беляков, разоружили и в толчки выгнали. Устали от зверств. Ведь беляки партизан в каменоломнях газами травили, интервентов с кораблей просили из орудий город утюжить. Эти «белые и пушистые» схваченных подпольщиков за ребро на крюк привешивали, саблями рубили. Смотрите исторические документы: это вам не михалковское враньё про утопленную баржу со страдальцами-офицерами. В городе треть улиц в названиях и мемориальных досках хранит память о тех днях, о героях революции, замученных белыми.

Кстати, помнит город и о Желябове — он учился здесь в гимназии. Потом там была школа его имени. В своё время украинские «самостийщики» здание снесли, имя Желябова убрали с вывески школы, переехавшей в новое помещение. Тогда же из наименования других школ исчезли имена Франко, Шмидта, Гладкова. Российская власть пока ещё ничего не сделала, чтобы эти имена восстановить. Помнит Керчь и о Войкове, уроженце города.

Я выросла в керченском пригороде, носящем его имя, жила на улице его имени, был и завод имени Войкова. Сейчас от большого завода осталось три живопырки: цех эмальпосуды, стрелочных переводов и литейный. В литейном после почти месячной забастовки отвоевали зарплату аж в 9000 рублей (было 5000). И ту задерживают. Это при московских ценах на всё, в том числе и на рыбу — в бывшей-то рыбной столице России. А жизнь всё дорожает и дорожает. Действия нашего правительства удивительно напоминают, как рулило сто лет назад царское правительство. И полиция, и охранка есть, и народ до крайней нищеты и невежества доводится, и в казне шаром покати, и воруют чиновники в особо крупных размерах.

Мединский вопрошает: «Почему сегодня так актуален и уместен памятник примирения? Речь идёт о примирении в наших головах». Боятся господа, не закипит ли «разум возмущённый». До семнадцатого-то года всего ничего осталось