Избавление от культуры

Человеку, любящему русскую культуру, тяжело жить в современной России. Этому парадоксу больше двадцати лет. Начиная с перестройки русская культура как дореволюционного, так и советского периода не просто целенаправленно и методично подвергается забвению — её, того хуже, опошляют. Лучше всего это видно на примере литературы.

В средней школе классическая литература год от года становится объектом изощрённой вивисекции. От неё по кусочку отрезают то автора, то произведение… Нынешние школьники уже не изучают пушкинское «К Чаадаеву» («души прекрасные порывы» сегодня, видимо, неактуальны), изгнаны из школьной программы Чернышевский и Николай Островский, меньше времени уделяется Гоголю, Лермонтову, Горькому, Шолохову. В фаворе — Солженицын и Шаламов, способные привить подростку не только ненависть к литературе, но и презрение к родной стране.

Но даже это, активно урезаемое знакомство человека с родной литературой является, по сути, первым и последним с ней соприкосновением. После школы между гражданином и многовековой, богатейшей культурой воздвигается глухая стена. Основной источник знаний обывателя об окружающем мире — средства массовой информации — поведают вам о чём угодно: о новостях шоу-бизнеса, убийствах, правилах приготовления спагетти и двадцати способах справиться с повышенным потоотделением, но только не о великой русской литературе. Последняя присутствует почти исключительно в виде скабрезных анекдотов и пикантных сплетен, на основе которых снимают «документальные» фильмы и целые сериалы. Подобному унижению успели подвергнуться Достоевский, Есенин, Маяковский и многие другие великие писатели. Их сложные судьбы препарируются до уровня лёгоньких водевилей, где главное — любовные интриги, а вовсе не бессмертное творчество и великие прозрения.

Приближающееся 135-летие А.А. Блока наверняка постигнет та же участь. Сам поэт написал как-то, что любой юбилей — это «день забвения», когда под славословиями погребается истинная суть личности и творчества художника. Не знал Блок, что спустя сто лет такое «забвение» покажется подарком. Можно не сомневаться, о чём будут говорить и писать в этот день (если вообще будут!) большинство печатных изданий и телеканалов. Любовный треугольник Блок — Менделеева — Белый и «жестокая советская власть», не отпустившая поэта в Финляндию и якобы вогнавшая его в могилу. И всё.

Подобно другим великим творцам, для хозяев сегодняшней России Блок — чужой. И не просто чужой, но и опасный. Вопреки навязываемому постулату о Блоке как лирическом поэте «Прекрасной Дамы», его творческое наследие намного шире и глубже. Александр Блок — мыслитель, философ истории, ставивший серьёзнейшие бытийные вопросы и пытавшийся дать на них ответ. Его можно назвать пророком Великого Октября. Среди поэтов Серебряного века Блок первым так остро и ясно почувствовал неизбежность революции, ждал и звал её. А когда она, наконец, произошла, безоговорочно встал на её сторону. Понятно, почему нынче о Блоке вспоминают крайне редко, а если и вспоминают, то пытаются отсечь от него всё, что выходит за рамки безобидной лирики.

«Ничего не приму и ничему не покорюсь»

Говорить о Блоке как о поэте политическом, конечно, нельзя. Однако его остро волновала современность, он не замыкался, подобно многим собратьям по поэтическому цеху, в скорлупе самокопания и богоискательства.

Так — негодует всё,

что сыто,

Тоскует сытость важных

чрев:

Ведь опрокинуто корыто,

Встревожен их прогнивший

хлев!

— писал он в разгар революции 1905—1907 годов («Сытые»), и здесь трудно найти свойственное символизму отчуждение от реальности. А когда либеральная публика торжествовала по поводу царского манифеста 17 октября 1905 года и пошла на открытое предательство революции, Блок создал (в день опубликования манифеста!) стихотворение «Вися над городом всемирным…», в котором предупреждал:

И если лик свободы явлен,

То прежде явлен лик змеи,

И ни один сустав не сдавлен

Сверкнувших колец чешуи.

Неудивительно, что номер газеты «Наша жизнь», где было напечатано это стихотворение, был конфискован полицией.

Но ещё больше, чем в стихотворениях, гражданская позиция Блока выражалась в статьях. К сожалению, эта сторона его наследия незаслуженно забыта. А между тем и по своему объёму, и по значению она не уступает наследию поэтическому. По статьям Блока видно, насколько широк круг тем, интересовавших писателя. Здесь и теория театрального искусства («О театре», «Драматический театр В.Ф. Комиссаржевской» и т.д.), и история литературы («Судьба Аполлона Григорьева», «От Ибсена к Стриндбергу»), и собственно история («Катилина»). Но сильнее всего его волновала проблема настоящего и будущего России.

Порядки, царившие в стране в 1900—1910-е годы, Блок не просто критиковал — он их ненавидел. «Радость остыла, потухли очаги. Времени больше нет. Двери открыты на вьюжную площадь», — пишет он после поражения Первой русской революции. И продолжает спустя год: «А на улице — ветер, проститутки мёрзнут, люди голодают, их вешают; а в стране — «реакция»; а в России жить трудно, холодно, мерзко». В письме к матери, датированном 1909 годом, Блок выражается ещё откровеннее: «Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Её позорный строй внушает мне только отвращение».

Однако вызваны эти чувства были не «недостатком свободы», а как раз наоборот — усиленным проникновением капитализма и так называемых буржуазных свобод. Вступая в симбиоз с наиболее косными реалиями царской России, они порождали серое мещанское чудище, стоящее на лапах эгоизма, потребительства, насилия и самолюбования. К этим представителям средних и высших слоёв — «дельцам и пошлякам, духовная глубина которых безнадёжно и прочно заслонена заботами суетного света» — Блок относился со смешанным чувством брезгливости и ненависти.

«Он называл их самым страшным ругательным словом, какое только было в его словаре: буржуа, — пишет К.И. Чуковский, оставивший воспоминания о Блоке. — Буржуа ненавидел он, как Достоевский, как Герцен, и буржуазная психология была для него гаже, чем дурная болезнь. Эта способность ненавидеть до бешенства пошлых людей, «пошлецов», и сделала его с юных лет ненавистником старого мира».

Спасти Россию, излечить её от язв эти люди не могут. Они сами проникнуты духом разложения. Как писал Блок, эти замкнутые круги обречены на медленное тление, от этих классов идёт трупный запах. Их поэтический образ дан в пронзительном и жутком стихотворном цикле «Пляски смерти»:

Живые спят.

Мертвец встаёт из гроба,

И в банк идёт, и в суд идёт,

в сенат…

Чем ночь белее,

тем чернее злоба,

И перья торжествующе

скрипят.

Народ и интеллигенция

Между высшими классами и основной массой народа лежит глубокая пропасть, и никакого единства здесь быть не может. Такой же разлом пролёг между народом и интеллигенцией. Эта проблема очень сильно тревожила Блока, посвятившего ей несколько статей. По его словам, народ и интеллигенция — не только два понятия, но две реальности. «…Полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч — с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном… Люди, выходящие из народа и являющие глубины народного духа, становятся немедленно враждебны нам; враждебны потому, что в чём-то самом сокровенном непонятны», — подчёркивал он в статье «Народ и интеллигенция» (1908), вызвавшей настоящий зубовный скрежет в либеральном стане.

В качестве примера Блок приводит феномен творчества Максима Горького — писателя из народа: «Ещё раз подтверждает он, что страшно и непонятно интеллигентам то, что` он любит и как он любит. Любит он ту же Россию, которую любим и мы, но иной и непонятной любовью. Его герои, в которых живёт его любовь, — чужие нам; это — молчаливые люди «себе на уме», с усмешкой, сулящей неизвестное».

Ещё раньше, в 1907-м, Блок так объяснял это непонимание: «…[Россию] мы видим из окна вагона железной дороги, из-за забора помещичьего сада, да с пахучих клеверных полей, которые ещё Фет любил обходить в прохладные вечера, при этом «минуя деревни».

В чём же видит Блок выход из этого тупика? В приобщении к «цивилизации», к западным ценностям, как многие его собратья по перу? Нет. К Западу он относился с не меньшей неприязнью, видя в нём те же пороки и язвы — и зачастую более гипертрофированные, чем в России. «Здесь ясна вся чудовищная бессмыслица, до которой дошла цивилизация, её подчёркивают напряжённые лица и богатых и бедных, шныряние автомобилей, лишённое всякого внутреннего смысла, и пресса — продажная, талантливая, свободная и голосистая», — сообщает он в письме, датированном 1911 годом. Неприятие буржуазной цивилизации ярко отображено и в поэме «Возмездие»:

Двадцатый век…

Ещё бездомней,

Ещё страшнее жизни мгла

(Ещё чернее и огромней

Тень Люциферова крыла).

Пожары дымные заката

(Пророчества о нашем дне),

Кометы грозной и хвостатой

Ужасный призрак в вышине,

Безжалостный конец

Мессины

(Стихийных сил

не превозмочь),

И неустанный рёв машины,

Кующей гибель день

и ночь…

Развращённая, сытая Европа, давно предавшая собственную великую культуру, не может научить Россию ничему хорошему. «Зачем же нам слушать немца, который ковыряет зубочисткой в зубах и совсем изнемогает от сытости? — недоумевает Блок. — Мы — голодные, нам холодно. Но мы всегда готовы «бросать в каменный лоб раскалённые ядра сверкающей мысли», «звенеть щитами», «блестеть мечами». И в другом месте: «Или её [России] не будет, или она пойдёт совершенно другим путём, чем Европа».

Революция как возмездие

Спасти Россию (да и весь мир!) сможет только революция, которая откроет двери в новую эпоху, выметет все уродства буржуазного строя. Ощущение неотвратимости крушения старого мира неотступно преследовало Блока с юности. В возрасте 20 лет он писал:

Увижу я, как будет погибать

Вселенная, моя отчизна.

Но если поначалу это чувство было смутным, трудно объяснимым даже для самого поэта, то после 1905 года Блок знал точно: Россию ждёт революция. Её неминуемость обусловлена оторванностью высших классов от народа, прошедшей «точку невозврата», и враждебностью «двух Россий».

«С 1905 года Блок все двенадцать лет только и думал о ней, — пишет Чуковский. — И, повторяю, не только не боялся её, но чем дальше, тем страстнее призывал. Она — в этом он был твёрдо уверен — выжжет, словно калёным железом, всё пакостное, тошнотворное, злое, чем невыносима для него современность… Только революция может истребить эту «падаль» (опять-таки его выражение). Потому-то он звал её так громко и требовательно:

Эй, встань и загорись и жги!

Эй, подними свой верный

молот,

Чтоб молнией живой

расколот

Был мрак, где не видать

ни зги!

Когда предчувствия сбылись, современники не могли не поразиться «сейсмографическому слуху» Блока, задолго до войны и революции слышавшего их отдалённый гул. Тот же Чуковский вспоминает встречу у критика и фольклориста Е.В. Аничкова. Уже на рассвете, когда многие дремали от «ночных словопрений», промолчавший всю ночь Блок «неожиданно стал говорить утренним, бодрым голосом, ни к кому не обращаясь, словно сам для себя, что не сегодня-завтра над всеми нами разразится народная месть, месть за наше равнодушие и ложь — «вот за этот вечер, который провели мы сейчас»… и «за наши стихи… за мои и за ваши… которые чем лучше, тем хуже»… Слова были пугающие, но слушали его равнодушно, даже как будто со скукой».

Мотив возмездия — личностного и исторического — буквально преследовал Блока. Этому посвящена одноимённая поэма, к сожалению, оставшаяся незавершённой. В предисловии к «Возмездию» Блок писал, что на примере одного рода он хотел создать широкое историко-философское полотно, в котором каждое поколение является отражением мировой среды. Начинается всё с описания семьи (кальки с семьи деда поэта — ректора Санкт-Петербургского университета А.Н. Бекетова) — просвещённой и либеральной, но:

В ней старина ещё дышала

И жить по-новому мешала,

Вознаграждая тишиной…

В эту семью является «демон» (списан с отца Блока — Александра Львовича) — «первая ласточка «индивидуализма» — который разрушает её мирный уклад. Следующая глава посвящена его сыну (т.е. самому Блоку) — «наследнику его мятежных порывов и болезненных падений, — бесчувственному сыну нашего века». Пошлая жизнь засасывает и отца, и сына в свою воронку, калеча и обезображивая. Однако возмездие неотвратимо. Оно должно прийти в лице «последнего первенца» — незаконнорождённого сына поэта. «…род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества. И, может быть, ухватится-таки за него…»

При этом Блок не тешил себя надеждой, что поворот колеса будет мирным. Он понимал, что потрясения будут сопровождать кровь, насилие и поистине тектонические сдвиги всего людского жизнеустройства. Но без этого нечего ожидать обновления, появления новой России.

По этой причине Блок крайне взволнованно воспринял известия о разрушительном землетрясении в итальянской Мессине в 1908 году. В его глазах природная стихия перекликалась со стихией народной, стихией неминуемого исторического возмездия. Трагедия сопровождалась многочисленными примерами самоотверженности, подвига. Это подтверждало мысли Блока о том, что только великие потрясения способны разбудить человечество, сбросить с него морок буржуазного безумия. «…При внезапной вспышке подземного огня явилось лицо человечества — на один миг; но в этот драгоценнейший миг мы увидали то, что постоянно забываем, то, от чего нас систематически отрывают несчётные «стилизации» — политические, общественные, религиозные и художественные личины человека; того лица подлинного, неподдельного, обыкновенного человека, которое мелькнуло в ярком свете, можно было испугаться, до того мы успели от него отвыкнуть. Написано на нём было одновременно, как жалок человек, и как живуч, силён и благороден человек… истинная ценность жизни и смерти определяется только тогда, когда дело доходит до жизни и смерти», — писал Блок под впечатлением очерков Горького, который побывал в Мессине вскоре после катастрофы.

Новый мир

Накануне Первой мировой войны предчувствия поэта обрели форму чёткой уверенности. «Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждёт. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной», — написал он в октябре 1913 года. Можно, таким образом, смело утверждать, что весь жизненный и творческий путь подвёл Блока к принятию Великой Октябрьской социалистической революции.

Этот очевидный факт пытаются сегодня всячески извратить. Поэму «Двенадцать» представляют то некоей «конъюнктурной поделкой», а то и вовсе скрытой сатирой на революцию и Советскую власть. В действительности и друзья, и противники Блока признавали, что приход к власти большевиков он встретил с огромным воодушевлением. Сбылось то, что он предвещал и ждал. Новый мир явился в муках, но по-другому и быть не могло! «Сбылось долгожданное, то, о чём пророчествовали ему кровавые зори. Он буквально помолодел и расцвёл, — замечает Чуковский. — Оказалось, что он, которого многие тогдашние люди издавна привыкли считать декадентом, упадочником, словно создан для борьбы за социальную правду». И в самом деле, Блок с радостью включается в работу: становится членом правительственной Литературно-художественной комиссии по изданию классиков литературы, репертуарной секции Петроградского театрального отдела Наркомпроса, участвует в работе издательства «Всемирная литература», выступает с многочисленными лекциями.

Переход Блока на сторону революции вызвал «ураган проклятий» со стороны многих собратьев по перу и противников Советской власти. Н.С. Гумилёв обвинил его во «вторичном распятии Христа», а адмирал Колчак, по воспоминаниям писателя Вс. Иванова, обещал с приходом к власти повесить Блока и Горького.

Однако в правоте своего выбора Александр Блок был уверен. В январе 1918 года он пишет статью «Интеллигенция и революция», ставшую как бы продолжением написанной за десять лет до того статьи «Народ и интеллигенция», а одновременно и подтверждением её важнейших положений: «Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и клёнами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью… Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своём пути? Что народ — паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так «бескровно» и так «безболезненно» и разрешится вековая распря между «чёрной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом?»

В том же месяце Блоком была создана поэма «Двенадцать» — «лучшее, что я написал», как он впоследствии говорил. Её герои — красногвардейцы, представители социальных низов. В них не заложена «высокая культура», они, если взглянуть с точки зрения элитарных слоёв, грубы и даже жестоки. Но эти солдаты революции явились, чтобы сломать порядки старого мира, порождающие ущербных людей, и расчистить дорогу для пришествия мира нового. Это пожар, но огонь его — очистительный. Неудивительно, что впереди «двенадцати» (сходство с двенадцатью апостолами) «с кровавым флагом» шествует Иисус Христос как символ справедливости и добра.

Уроки Блока

Мы далеки от того, чтобы идеализировать Александра Блока и видеть в его понимании революционных бурь некую законченную и верную теорию. Совершенно прав А.В. Луначарский, отмечавший, что в своих взглядах Блок руководствовался не классовым подходом, а стихийными прозрениями, и что революция для него была не социальной закономерностью, а возмездием буржуазной цивилизации, идеалистическим «огненным штормом» (вступительная статья к 12-томному собранию сочинений А.А. Блока, изданному в 1932—1936 годах). Блок сам признавал, что он далёк от политики и материалистического понимания истории. Но его творчество от этого не теряет своей гениальности, а мысли Блока не просто уникальны в условиях Серебряного века, но и по-прежнему актуальны.

В России начала XXI века существует тот же трагический раскол, что и сто лет назад. Высшие классы живут своей жизнью, основная масса народа — своей. Про новую буржуазию можно сказать словами Блока: у них «почва под ногами определённая, как у свиньи — навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, бог на иконе, царь на троне… гражданский долг заключается в том, чтобы беречь добро и шкуру; пролетарии — «мерзавцы»; слово «товарищ» — ругательное; своё уберёг — и сутки прочь…»

Но так же очевидно, что эта пропасть рано или поздно приведёт к столкновению двух Россий, и будет ли это столкновение менее кровавым, чем век назад? Пока «элита» делает всё для того, чтобы ответ на этот вопрос был отрицательным.

То же самое можно сказать о мире в целом. Буржуазная цивилизация не только не рухнула, а укрепилась, щупальца её проникли в самые отдалённые уголки планеты. Ещё отчётливее стали её пороки, грозящие человечеству страшными катаклизмами — природными, социальными. «…пока мы рассуждали о цельности и благополучии, о бесконечном прогрессе, — оказалось, что высверлены аккуратные трещины между человеком и природой, между отдельными людьми и, наконец, в каждом человеке разлучены душа и тело, разум и воля», — не о нашем ли дне эти слова Блока?

Но есть ли выход? В одной из последних статей — «Крушение гуманизма» — поэт высказал мнение, что буржуазная и индивидуалистическая западная цивилизация ведёт человечество в тупик. Спасти мир, сохранить культуру могут только массы, не подвергшиеся буржуазному разложению, — «варвары», по западной терминологии.

Сегодня на повестке дня — снова борьба со старым, буржуазным миром. И в этой борьбе с нами снова Александр Блок