ЗНАКОМСТВО С ЛЕНИНЫМ

Халимат Байрамукова

Было холодно. Я сидела на печке, а в ней трещали занесенные с мороза сосновые поленья, и от них в комнате стоял смолистый запах. Стекла за окном были удивительно красивы. С печки я разглядывала их, и мне казалось, что чья-то умелая рука нарисовала на них все то, что я ежедневно видела у нас в доме, да и в домах у соседей: инкрустации на деревянных чашках, колыбелях, рисунки на кошмах, вышивки на девичьих платьях и еще сосны, ели из далекого леса, куда меня еще ни разу не пускали за малиной.

Мама принесла из подвала в фартуке картошки, помыла и поставила варить. Садясь у печки, она сказала задумчиво, что муки в доме не осталось даже для одной мыши. По-видимому, это она сказала скорее себе, чем мне.

В это время открылись двери и в комнату вошел человек, с которым ворвался холодный воздух. То был талантливый импровизатор, бедный крестьянин Мисир Байрамуков, из нашего аула Хурзук, что у самой подошвы Эльбруса. Мама встала и усадила его, но, не успев сесть, Мисир начал причитать в рифму:

Люди говорят,

Что в правление пришла бумага

О том, что умер отец Ленин,

И бедняки горько плачут.

Мать осталась стоять в недоумении, а я подумала, что, видимо, тот, который умер, наш близкий родственник, и, наверно, его все очень любили, раз о нем «горько плачут». Где же теперь мама достанет муки, чтобы приготовить «горькую еду» для родичей умершего?

Долго мама и Мисир не могли разговаривать, а потом, когда они заговорили, я поняла, что этот человек умер в ауле Москва; и что если у нас в подвале есть картошка, то это потому, что Ленин дал нам землю; и богач Хаджи не отберет ее у бедноты потому, что он боится Ленина; но страшнее всего то, что снова могут прийти в горы законы Мыкалая, которого я очень боялась, — ведь он не любит горцев.

Вот все, что могла понять из случившегося.

Вскоре дядя Мисир ушел сообщать о горе другим, а мать немедленно совершила омовение, расстелила большую турью шкуру, на которой молилась аллаху. Когда бывали у нее сильные переживания, она всегда вслух и самозабвенно обращалась к нему.

Я отчетливо слышала, как она сейчас молила, простирая руки к небу:

— Аллах мой, сделай так, чтобы могила нашего защитника Ленина стала бы, как вата, мягка, а чтобы его душа обязательно попала в рай. О мой аллах, сделай так, чтобы все, кому он завещал свои дела, жили бы много лет, чтобы «мыкалацские» законы больше не возвращались.

И еще долго молилась мама, прося о чем-то аллаха; а потом повесила турью шкуру и, одухотворенная, успокоенная, сняла чугунок с картошкой, подала мне с сыром, а сама куда-то вышла.

В детские годы мне думалось, что люди только и делают, что умирают: наш дом стоял у дороги, и эта дорога вела к аульному кладбищу и на базар в Учкулан, и на ярмарку в казачью станицу Баталпашинскую. Но иногда проезжала шумная свадьба, верховые на разукрашенных конях скакали впереди и позади фаэтона с невестой. Перезвон колокольчиков вперемежку со свадебной песней «Орайда» оглашали эту красивейшую на Северном Кавказе долину.

Но чаще всего я видела, как проносят на плечах покойников. И всегда их боялась, хотя они были укутаны в красивые персидские ковры. Потом, уже спустя много лет, во время Великой Отечественной войны, в госпитале, у меня это чувство возникло вновь...

Я не знала, где находился аул Москва— может быть, выше нашего Хурзука, ближе к Эльбрусу? Если это так, то умершего понесут мимо нас. И я решила, вопреки страху, во что бы то ни стало посмотреть хотя бы, как его понесут. Ведь ни о ком из проносимых мимо нас покойников не говорили, что он раздавал земли, и ни о ком из них никуда не приходила никакая «горькая» бумага. И я дышала в замерзшее стекло окна и вглядывалась в улицу.

В это время пришла мама и с ней — две наши соседки. Хотя мои глаза неотрывно смотрели на дорогу, но я хорошо слышала разговор женщин.

—      Под ногами Хаджи даже соломинка не ломается, он рад и не скрывает своей радости — считает, что его земли уже в его руках.

—  А еще и мусульманин, к тому же и в Каабе был, а радуется смерти другого.

—  Он уже говорит, что Советской власти наступил конец.

Потом такие же разговоры я слышала чуть ли не каждый день и у нас и у соседей — всю зиму люди говорили о том, что прежние хозяева отберут землю и что запасаться семенами к весне не к чему, тем более когда уже сейчас сидишь без картошки (привозной же хлеб не для всех был доступен).

Однажды — это, наверное, уже было весной, потому что чьи-то бараны уже щипали травку на земляной крыше нашего дома, и я снизу отгоняла их камушками, — с нижней стороны аула показалась линейка, а на ней — покойник, завернутый в черную бурку. Сзади десятка два всадников. Они ехали не на кладбище, а в противоположную сторону, в центр аула. Все наши соседи хлынули на улицу, а мужчины и мальчишки побежали за ними. И в этот день я узнала, что у нас в Хурзуке есть так называемый аульный Совет, хотя его все по привычке называют — правление. Его же тамада — это помощник Ленина, того умершего, неизвестного мне нашего родственника, который знал, кому и что нужно. Тамада Совета собрал джамагат (сход) и там говорил, что пусть баи не надеются на возврат «мыколайских» законов, они уже умерли, а Ленин хоть и умер, но будет жить и все будет так, как он завещал.

В это время тамаду убили, а теперь везут домой.

Вот о чем узнала я в тот день от Делегатки — так почему-то звали теперь горянку по имени Эрши.

Детским своим чутьем и я понимала, что в Хур­зуке неспокойно, очень неспокойно, что все ходят озабоченные, что большинство — на стороне Ленина, который умер, но который жив, и что есть такие, ко­торые ждут возвращения старого.

Я не знала, что называется «старым» в понимании взрослых, но однажды из их разговоров я узнала, что маме не придется отдавать нашу единственную корову мулле за то, что он обучал корану мою старшую сестру Канитат, потому что теперь новые времена. Значит, то время, когда платили мулле, было старое время, хотя коран у нас в доме по-прежнему лежал на специальной полочке, завернутый в полотенце с вышитыми на нем соснами, и не дай аллах, если кто дотронется до него, не совершив предварительно омовение.

Старым временем называлось и то, когда известного старика Аппу Джанибекова со связанными руками возили на арбе из аула в аул, чтобы все плевали на него за то, что он остро высмеивал тех, кто владел стадами скота и у кого батраки не имели земель.

Весной я снова убедилась, что царь Мыколай так и не вернулся, а Ленин никогда и не умирал, потому что он по-прежнему заботился о нас, и мы уже сажали огород. Я твердо была убеждена: он знает о том, что умер мой отец и маме с четырьмя детьми приходится очень трудно.

Рядом с нами соседи тоже сажали картофель на своих участках. Мне видится и сейчас, как Хаджи по нескольку раз в день проходил мимо этих людей, работающих на себя, но на бывших его землях. Он появляется в красной мантии, в белой чалме на черной мерлушковой шапке, с красивой тростью с рисунками.

Некоторые, завидев его, почтительно бросали работу и провожали его покорными глазами; другие, не разгибая спины, делали вид, что его не замечают; третьи, опираясь на лопаты, провожали богача злыми глазами.

А что касается моей матери, то мне казалось, что, завидев его, она делалась такой маленькой, что ее красивая стройная фигура все уменьшалась и уменьшалась по мере приближения владыки, умные глаза наполнялись какой-то смесью печали и страха, и я боялась, что она вот-вот упадет и больше не поднимется.

         Хаджи же проходил мимо этих людей с искаженным от злобы лицом и слал проклятия на их головы. А однажды все люди аула чуть не отказались от своих наделов.

Летом разразилась гроза. По небу то и дело блистали молнии, гром гремел так, как будто наши горы бились друг о друга вершинами. И в это время молния ударила в только что отстроенный дом нашего соседа, и он загорелся. Люди потушили пожар, но дом сильно пострадал.

В тот же день из дома в дом пролез слух, что это случилось по велению аллаха, который услышал проклятия Хаджи. Хозяин дома не помня себя от страха пошел к нему и умолял, чтобы больше не накликал беды на его голову, потому что он уже отказывается от земли, хотя и посадил картошку. Вслед за ним пошли и другие...

Но тут явились из Совета и никому не разрешили это сделать.

Так земли, розданные Лениным, чуть не были отданы богачу.

Не было дня, чтобы я не слышала о Ленине, и у меня росло большое любопытство: каков он? Раз он нас любит — значит, очень хороший человек; раз он видит все, что делается в Хурзуке, то, значит, очень зоркий и живет к нам близко; раз он раздает все беднякам — значит, очень богат и щедр, а сам, наверное, как сказочный богатырь Сосурка. Но ведь я и Сосурку-то не видела, он живет только в сказке. А то, что дядя Мисир говорил, будто Ленин умер и бедняки горько плачут, но в то же время он жив, делало для меня необъяснимым, да и в тот день я ведь не видела, как его понесли на кладбище, — значит, это правда, что он не умер...

Начали поговаривать о школе. Уже после, спустя много лет, я поняла, как хотелось простому горцу тогда еще знать хотя бы несколько десятков русских слов. Это желание жило у него, по-видимому, веками, но оно было неисполнимо по той причине, что народы всячески противопоставлялись друг другу, и для общения не было у них возможностей. Я помню людей, которые с благоговением смотрели на тех, кто хоть сколько-нибудь говорил по-русски. Тот, кто владел самыми элементарными знаниями русского языка, мог сесть на коня и поехать в русскую станицу, а там он непременно приобретал себе друга.

Когда стали открываться в горах школы, у каждого карачаевца в глубине сердца зародилась надежда, что его дитя наконец-то постигнет мощь русского языка. А какой авторитет у такого человека! Ведь о них говорили: «О, вы знаете, он говорит по-русски?!»

Но радость и надежда горца омрачались разочарованием — какому родителю хотелось, чтобы его дитя отсылали куда-то на край света?! Ведь только и слышишь: Советская власть собирает детей в так называемые школы для того, чтобы оттуда продавать их куда-то за границу, а другую часть детей обучит русскому языку и сделает их гяурами.

Моя мама, как и другие матери и отцы, металась между надеждой и сомнением — что делать? Хочется, чтобы дочь, которой выпало счастье родиться в новое время, пошла в школу, ну а если продадут?!

Но Ленин завещал учиться, учиться и еще раз учиться. Трудно, очень трудно, и самыми различными путями это дошло до сердца каждого горца. И повела меня в первый класс русская учительница Ангелина Николаевна Козорезова.

Сев за парту и раскрыв букварь, я впервые увидела фотографию Ленина, Владимира Ильича, и несколько была разочарована тем, что он такой же, как и все.

Вскоре на мои плечи надели новое, прежде невиданное здесь красивое платье и сказали, что это подарок от Ильича. А его я уже узнала: он такой же, как и все, но и не такой, — хотя и умер, но жив, и знает, что у меня не было пальто. В подтверждение моих мыслей в букваре над его фотографией было написано: «Ленин умер, Ленин — жив», «Ленин — вождь мирового пролетариата». Из всех этих новых для нас слов я еще и еще раз сделала себе вывод, что раз Ленин жив, то маме моей всегда будет хорошо.

Помню, был месяц ораза — пост. Зима стояла холодная, метельная. Я уже ходила в первый класс, знала уже русские слова, пела песенки на русском языке, и мать с удовольствием слушала меня, хотя слова песен не понимали ни она, ни я. И вот, собирая меня в школу, навешивая матерчатую сумку на мое плечо, мать, между прочим, сказала:

— Завтра уже ораза, хоть ты ходишь в школу, но надо соблюдать пост, пусть твоя ораза снимает грехи у твоего отца на том свете, если они были у бедняги.

Конечно же, я готова была целый год соблюдать пост, но лишь бы это помогло на том свете моему отцу, которого я помнила чуть-чуть.

Так и сделала. Наутро я пошла в школу, ничего не евши.

Школа находилась далеко от нас, в частном до­ме. Была сильная метель, мне с трудом удалось добаться до места, но как бы там ни было, едва я уселась за парту, со мной случился обморок. Пришла в себя я в комнате своей учительницы Ангелины Ни­колаевны, которая сидела рядом со мной на деревянном топчане. Я впервые так близко увидела голубые-голубые глаза, такие же ласковые, как у моей мамы, и похожие на цвет неба, когда на нем нет ни одной тучки и звезды только собираются всходить.

Увидев, что я очнулась, Ангелина Николаевна поставила передо мной на столик еду, ласково уговаривала поесть, а сама пошла на урок. До еды я не дотронулась, хотя очень хотелось кушать (это невозможно: я утром уже дала обет!). Я стала разглядывать комнату. Вдруг прямо над собой я увидела маленькую фотографию Ильича в деревянной рамочке. Взгляды наши встретились. Он смотрел серьезно, глаза не улыбались, и я подумала, что Ильич не любит, когда люди падают в обморок. Я машинально привстала, спустила ноги с топчана и снова посмотрела на Ленина, и на этот раз он уже говорил: «Слышишь, никаких обмороков и никогда!» Не этот случай ли спас меня от обморока, когда много лет спустя мне пришлось в госпитале впервые перевязывать тяжелую рану семнадцатилетнего солдата-украинца?!

Аул Хурзук, как и все горские аулы в те годы, был счастлив, но жил в тревоге. Из двух тысяч домов — в тысячу с половиной вошло счастье и село прочно, на почетном месте.

А счастье это заключалось во многом, начиная с того, что в руках аульчан находилась власть, том, что у всех в домах имелся керосин. Из остальных же домов ушло счастье потому, что от них навсегда ушла власть: они не пожелали так сразу упустить ее и потому-то сеяли всякую смуту. А горцу очень хотелось верить в то, что его счастье прочно. Но как же верить и в то, что говорят служители ислама, ведь их устами глаголет сам аллах?! С другой стороны, как же не верить Ленину, каждое слово которого сбывается на деле?!

Горец искал все новые и новые слова Ленина, потому что он навсегда поверил этому человеку. И наши соседи по дому нашли выход.

Как-то я заигралась в школе и пришла домой чуть ли не к вечеру. Мать стала ругать меня и сказала, что соседи ждали, ждали и разошлись. Никакого значения этому я не придала и готовилась лечь спать, но в это время соседи снова возвратились и уселись поудобней. Мать же потушила лучину и, как для большого праздника, зажгла жестяную керосиновую лампу, затем из сундука вытащила газету на родном языке и протянула мне:

— Читай с первой до последней страницы, мы тебя целый день ждали. Тут нарисован Ленин и тут же должно быть его слово о нашей жизни.

Ученица первого класса, еле складывающая буквы в слова, я читала газету — моя обязанность была произносить слова, а до их смысла слушатели доискивались сами. В этот вечер из газеты стало известно, что Ленин, Владимир Ильич, родился в далеком городе Симбирске, что его отец учил детей, его брат пошел против самого царя и за это его убили, что его супруга, Надежда Константиновна, очень много делает, чтобы все было по Ленину.

По-видимому, это была статья, посвященная дню рождения Владимира Ильича.

Так в этот вечер мои земляки узнали о семье Ильича. Но с этого же вечера я превратилась в чтицу: кто-то из соседей подписался на газету, и я каждый вечер читала им сначала кое-как, затем все смелее и лучше. В ликбезе им объясняли новую жизнь, рассказывали про Советскую власть, но желание как можно больше узнать было настолько велико, что сведений, получаемых в ликбезе, было недостаточно.

Люди тревожились. Боязнь потерять то, что приобретено, не давала покоя. Но и готовность не отдавать никому приобретенное тоже крепко сидела в каждом — ведь горец верит не сразу, потому что горы порой бывают обманчивы, в них подстерегает любая опасность, но если он их однажды преодолел, то другие горы ему уже не страшны: он поверил в свои силы, поверил в свои горы навсегда, навечно.

Один из весенних дней тридцатых годов принес нашему Хурзуку горе. Горец привык вставать чуть свет, но в этот день раньше него поднялись люди другие, те, которые не спали, может быть, много ночей, чтобы омрачить жителей аула. По узким уличкам ехали всадники и пели религиозные песни, впереди же плыло бледное, как смерть, белое знамя.

Оказалось, что эти люди ночью разгромили аулсовет, арестовали и связали советских работников, а о себе объявили, что они поднялись в защиту религии от большевиков.

Ничего не понимая во всем этом, мы, школьники, как всегда, пришли в свою школу, но там встретил нас мулла и сказал, что отныне учить нас будет он, и учить корану, и что мы должны сообщить об этом родителям, а они пусть готовят плату за обучение. Сейчас мы должны пойти на площадь, где будет назначаться старшина, и петь хвалу аллаху за то, что он избавил нас от большевиков. Через несколько минут уже стояли, сгрудившись у красной трибуны, мятежники кого-то ждали, а нам приказали петь.

Мы недоумевающе смотрели друг на друга. Никаких религиозных песен мы не знали, разве что «лаилаха илалла», так и то, кто его знает, что означают эти слова. Перед этим же мы с учительницей разучивали песню о Красной Армии, слова ее выговаривали хорошо, но значение их понимали плохо, а пели| везде: на уроках пения, на переменах, по дороге в школу и из школы, дома — везде. И вдруг кто-то из нас начал, а все остальные поддержали припев песни:

Ильич наш умер и завещал нам

Идти в последний смертный бой.

Мятежники стали разгонять нас плетками, но на площадь моментально собрались люди со всех домов; началась потасовка.

—    Сами за аллаха, а детей бьете, проклятые! — кричали женщины.

Откуда-то примчались всадники и напали на мятежников. Взломали двери сарая, куда были загнаны работники Совета, и среди выходящих оттуда мы увидели своих учителей.

Но вот мы увидели у крыльца аулсовета разорванные кусочки бумаги, осколки стекла, а поодаль дощечки от рамки. Поняли, что это — портрет Ленина, который всегда висел над крыльцом Совета. Говорили, что его привез из строящегося нового города для столицы Карачая первый председатель аулсовета, которого убили. К нам подошел сторож Мисир.

—  Ленина мы не дадим убивать, проклятые, — гневно сказал он. — Вы думаете, им нужен аллах? Не-е-ет, им наплевать на аллаха, они Ленина хотят убить. Вот что! — Мисир принялся собирать с нами но всему двору клочки портрета. — Он снова будет жить, он снова будет на месте!

А в это время там, недалеко от аулсовета, на площади, шла драка насмерть.

Через неделю восстановилась в ауле нормальная жизнь, главари религиозного мятежа были арестованы; грозный, всегда пугающий своим видом наш Хаджи тоже был отправлен куда-то.

Над крыльцом аулсовета снова в застекленной раме висел тщательно склеенный Мисиром портрет Ленина. По-прежнему он встречал здесь горца, и из аулсовета горец всегда уносил его добрый, умный совет.

Близ этого портрета нам повязали и красные галстуки. Как живому, клялась я в душе Ленину в тот день быть всегда готовой откликнуться на его зов. Но это было уже другое знакомство с Владимиром Ильичем — знакомство более осознанное, целеустремленное. Оно обязывало ко многому, а главное — быть Человеком, для меня же это значило — брать во всем пример с этого человечного человека, который так помог моей беззащитной маме, моим беспомощным соседям, а значит, и мне.

Недавно на крымском пляже я заметила оставленный кем-то журнал «Огонек», на обложке которого был великолепный портрет В. И. Ленина в кепи во весь рост. И тотчас я вспомнила портрет над крыльцом Совета, любовно склеенный из клочков, в далеком горском ауле. Потому-то, не скрою, мой гнев обрушился на того, кто оставил журнал на волю ветра.

...В Кубанском ущелье Карачая, где расположен мой аул Хурзук, начали строить электростанцию. В ту пору я уже была секретарем, принимала самое активное участие в этой стройке. К тому времени мы уже хорошо познакомились с Лениным, мы уже знали его слова: «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны».

Я помню, почти в каждом доме в Хурзуке ночью зажигали лучины, а их заготавливали еще днем и клали где-то около дымохода. От них поднималось мерное пламя, и мне всегда казалось, что это волосы ведьмы, которой пугали нас иногда за непослушание. От огня лучины потолок коптился быстро, и бедная горянка не расставалась с тряпкой, хотя знала, что вечером снова будет по-прежнему. Потом стало легко достать керосин, и люди облегченно вздохнули. А теперь, шутка ли, ни лучин, ни ламп не надо, вместо них — лампочки Ильича! Даже о свете позаботился Ленин!

Я помню, как ликовали люди в моем ауле, когда в каждом доме загорелись лампочки. Прометей похитил огонь у бога для людей, но некоторые из людей решили, что огонь должен принадлежать только им. У них были спички, лампы, а большинство горцев пользовалось лучиной и кремнем...

Теперь Ленин им дал и огонь, и свет.

Познакомившись с Лениным, человек не может об этом знакомстве не рассказать другим. Мы, комсомольцы тех лет, не уставали рассказывать о нем в ауле.

Помню, была в разгаре коллективизация. Ходили о колхозах самые невероятные слухи. От нашего соседа ушла жена, забрав шестерых детей; муж вступил в колхоз, а она не хочет стать женой всего колхоза. Разумеется, ей было тяжело от своего поступка, но горянка перенесет все, кроме падения своего женского достоинства. Все же она пришла в комсомольскую ячейку: «Скажи мне точные слова Ленина о колхозах», — попросила она. Увы, произведений Ленина я не знала, я знала Ильича хорошо только по его делам, и потому точные слова его о колхозах я нс могла сказать. Выручил нас учитель Федор Федорович Фисенко. Я же поняла, что мне предстоит еще знакомство с наследием Ленина.

Окидывая мысленным взором все прошлое и настоящее, я думаю о том, какой огромный труд учителя вложен и вкладывается в нашу жизнь, как много он сделал, особенно в сельских местах, в те трудные годы не только как человек, обучающий детей, но и как деятель, проводящий ленинскую политику в создании и укреплении Советской власти.

С Лениным знакомишься сразу и в то же время всю свою жизнь, сразу — потому, что ему веришь, как давно знакомому, близкому человеку, он понятен своими делами; всю жизнь — потому, что он бесконечен.

Мое знакомство с ним было таким, а сын мой знакомится с ним в других условиях, в других обстоятельствах — он пришел в тот прекрасный мир, который открыл для него Ленин.

Придут другие поколения наших людей, одни состарятся, будут рождаться другие, а Ленин всегда останется могучим источником жизни и свершений...

Народный писатель КЧР

Х.Б. Байрамукова