70 лет Великой Победы. Воевали до последнего. Товарищ политрук. Об отважном командире партизанского отряда, коммунисте Курмане Кипкееве в Белоруссии слагали легенды

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Воевали до последнего


«Я солдат. Воевал до последнего. Война для меня не легендарные рассказы о давно минувших днях, а реальные события, реальное прошлое, которое властно вынуждает возвращаться к прежнему…» Это слова нашего земляка, линия жизни которого тесно переплелась с судьбой Белоруссии, и не только потому, что об отважном командире партизанского отряда Курмане Кипкееве в Белоруссии слагали легенды, а еще и потому, что в белорусских лесах он встретил ту, которая явно была предназначена ему свыше. А все остальное было просто платой за эту необыкновенную любовь…
Курман Кипкеев окончил в 1940 году учительский институт и сразу же пошел в армию, где был направлен на курсы младших политруков в Полоцке. На торжественном собрании, посвященном выпуску курсантов, и прозвучало страшное: «Война…» Курмана назначили политруком в 116-й стрелковый полк…

Командир первой роты очень обрадовался его появлению.
- Тяжело без политрука. Твой предшественник погиб неделю назад во время отступления, - сказал он, тяжело вздохнув.
Бои шли беспрерывные и тяжелые. В один из дней пришел приказ: отходить, точнее, прорываться с боями к Ленинградскому шоссе. И первое ранение в руку. Второе. Одна пуля обожгла шею рядом с сонной артерией, а две другие попали в руку и ногу. В госпиталь ехать Курман отказывался до тех пор, пока не начал харкать кровью. По дороге в лазарет раненые попали в плен. Пока немцы дошли до Кипкеева, он успел вынуть из кармана гимнастерки все свои документы и партбилет и спрятать их в траве. Петлиц политрука на гимнастерке не было, потому что в госпитале взамен окровавленной, разорванной старой выдали другую. И вот лагерь военнопленных в Невеле, до которого раненых вели пешком. Тяжелобольных пристреливали…
- Мы содержались в нечеловеческих условиях, - вспоминал Курман Рамазанович, - многие сходили с ума - кричали, хохотали, становились на четвереньки и даже грызли песок. Их также расстреливали на месте. У переболевших тифом пленных немцы брали кровь и делали предупредительные прививки своим бойцам. Наши умирали…
Из Невеля пленных погнали в Молодечно, в Хохло, оттуда в г. Воложино. Кипкеев всю дорогу разглядывал все вокруг. Нет, саму природу, деревья, травы, лес в закатных лучах он не видел вовсе, они возникали лишь как щемящие видения красивого мира, поглощенного войной.
Курмана интересовало другое: как бы найти удобный момент, удобное место, чтобы сбежать. Народная мудрость гласит: «Плохая дорога - это та, с которой путник обязательно свалится, и тело его найти никак нельзя. Хорошая дорога - та, с которой путник падает, но труп его можно найти и похоронить. А прекрасная дорога - та, с которой путник может упасть, а может и не упасть». Дорога, по которой вели пленных, была дорогой верной смерти… Каждая частица существования Курмана теперь сконцентрировалась на выживание, побег… Несмотря на то, что выглядел он страшно - не человек, а палка, на которой висит одежда, - мозг его, имея определенную цель, работал четко и быстро…
Это было на дороге Воложино - Лида. Показалась Налибокская пуща. Выбрав подходящий момент, Кипкеев спрыгнул с подводы в густой ольховый молодняк, растущий прямо у дороги. И начался новый этап его одиссеи.
Водоворот войны выбросил Курмана в глубокий тыл врага. Он много дней и ночей бродил по лесам Западной Белоруссии, прежде чем добрался до партизан, но прежде чем добраться до них, сколотил группу из четырех человек и делал все, чтобы земля горела под ногами фашистов: сжигал мосты, склады оккупантов, взрывал вражеские эшелоны.
- Оружие находили в самых неожиданных местах. Однажды познакомился с жителем деревни Сазоновцы Филиппом Зенько. Он рассказал мне, что в июле 1941-го здесь погиб молодой офицер. Филипп отдал мне его винтовку, кожаную сумку с патронами, наган, портупею и гранату Ф-1. Так я и вооружился. Дальше - больше. Я, Алексей Худокормов, Виталий Орлов, Михаил Москаленко, фамилию четвертого не помню, он погиб в бою у деревни Крапивники летом 42-го, стали действовать, да так, что вскоре «лесное радио» стало называть нас парашютным красным десантом. 
В партизанской бригаде «За Советскую Белоруссию» Кипкеев возглавил отряд. Отныне он известен партизанам под кличкой Сулико. У всех на слуху совершенные им и его бойцами разгром немецко-полицейского гарнизона в Городке, Пранчейковский рейд, засада у деревень Пряники, Свечки, бои у деревни Печище, в Михайловском лесу… Впрочем, сколько их было - высот и поселков, болот и лесов, мелких рек и крупных деревень, отбитых в боях с неповторимой пользой, и не сосчитать. Как не сосчитать и спасенных ими жизней. В деревне Пугачи Минского района отряд Сулико спас от смерти 67 человек, ста двадцати - это были советские партийные работники, спасающиеся бегством от фашистов в Лисовщине, - помогли добраться и влиться в партизанский отряд. В местечке Городок партизаны под руководством Кипкеева, перебив охрану тюрьмы, освободили 120 человек, предназначенных для отправки в Германию. В ходе операции на Лысой горе спасли от расстрела 48 человек…
А потом партизаны развернули «рельсовую войну». И в какое бы село ни заезжали после удачно проведенной операции, отовсюду слышали: «Эй, бабы, идите быстрей, режьте гуся, Сулико приехал!»
- Сулико - женское имя. Но я не обижался, зная, что в Грузии эта песня была гимном свободы, к тому же это была и моя любимая песня, любимый мотив, - рассказывал Курман Рамазанович.
Чтобы стоять на месте, надо бежать - говорили древние, вот и партизанские отряды на одном месте долго не стояли - маневрировали быстро и оперативно.
В апреле 1944 отряд Кипкеева выполнял задание подпольного обкома: под железнодорожной станцией Молодечно напали ночью на охрану, взорвали полкилометра железнодорожного полотна и с боями отступили. Ночью добрались до деревни Волчки, где и расположились на дневку. Наутро деревня была окружена полицейскими и фашистами. В этом бою Кипкеева тяжело ранило.
- Когда я пришел в себя, то увидел, что голенище сапога на правой ноге разорвано разрывной пулей, а оттуда кровь бьет фонтаном. Я попытался приподнять ногу, да где там!.. Она, как тряпка, повисала в воздухе. От сильной потери крови стал видеть смутно, как в тумане, но нашел в себе силы приподняться, взять в руки оружие. Временами чудилось, что это не я, а кто-то другой вместо меня держит автомат и отстреливается.
Очевидно, человеческая воля действует и тогда, когда земля уходит из-под ног, уходят силы, изменяет зрение, сдают нервы, сердце.
Один из полицейских - враг был совсем близко - все время кричал: «Сулико, сдавайся! Сулико, сопротивление бесполезно!» А он отстреливался, положив рядом на крайний случай гранату…
В последний, критический момент на помощь пришли партизаны Сталинской бригады, находившиеся в соседней деревне Полотко Рщина.
Первую помощь оказал врач соседней бригады. Нога опухла, почернела. Сулико бредил...
Хирург Таиц, осмотрев ногу, сказал: «Единственное спасение - ампутация ноги».
- Меня привязали к операционному столу из жердей, покрытых мхом, дали выпить стакан самогона. Это и был весь наркоз, - рассказывал Кипкеев, - я все слышал и чувствовал до того момента, пока пила не врезалась в кость. Ногу удалили с помощью обычной ножовки… Когда пришел в себя… Санитар, видимо, испугался моего молчания и выражения лица и бросился ко мне. Нога, раненая нога, болела со страшной силой. Тогда я еще не знал, что есть фантомные боли, боли-призраки, самые страшные из всех призраков, достающиеся человеку при жизни, потому что эта реальная ощутимая боль не стареет вместе с человеком и с годами не щадит его.
Кипкеев вновь потерял сознание. Из глубокого забытья стала смутно возникать боль в поврежденной ноге, она беспокоила все сильнее, и, наконец, мышцы сократились тем бессознательным движением, которым спящий устраивается поудобнее. Но что-то мешало подогнуть ноги, и это дало в мозг тревожный сигнал. Он открыл глаза, откинул одеяло… А потом увидел Людмилу. Людмила Сильвестровна работала учительницей в деревне Слобода, а в партизанский отряд пришла с подругой, спасаясь от преследования полиции. Свое первое, девически чистое чувство девушка посвятила Сулико, и они решили связать свои судьбы, - и тут такой жестокий удар, который мог навсегда сломить юную, неокрепшую душу. Но девушка не надломилась, не отчаялась, несмотря на то, что под сердцем носила ребенка…
15 мая 1944 года за Кипкеевым прилетел самолет «Дуглас» по указанию командующего генерала соединений Барановических партизан Чернышова, на борт взяли и Людмилу. Она шла рядом с носилками и, плача, шептала: «Все будет хорошо», а он пытался поймать ее взгляд и говорил: «Смело поезжай к моим родным. К моим, поняла?»
Курман понимал, что это была настоящая любовь, которая только и может прийти раз в жизни. Оттого и решение отправить ее на Кавказ пришло само собой. Курман в эвакогоспитале пролежал до весны 1945 года, Людмила поехала к нему на родину, где ее и будущего ребенка должны были ждать отец и мать суженого, девять братьев и сестер. Но там ее никто не ждал, и она уже с сыном Геннадием, который появился на свет в роддоме ст. Баталпашинской, возвратилась на родину в Белоруссию. Узнав адрес жены и сына, Курман едет в Белоруссию, где свое неведение, острую тоску по родине, родным пытается заглушить упорным трудом в 
г. Воложине директором школы.
Педагогика становится делом всей жизни для супругов и на Кавказе. Курман работал директором школы № 3 г. Карачаевска, где его стараниями был открыт интернат для детей животноводов из горных аулов. Людмила Сильвестровна преподавала в начальных классах. Я как сейчас помню, когда наша семья в 1963 году переехала из Фрунзе в Карачаевск, меня в класс за руку завела невысокая женщина с добрым открытым русским лицом, приветливым взглядом улыбчивых глаз и сказала: «А вот и новенькая в вашем классе». Усадив меня за парту, Людмила Сильвестровна продолжила: «Вот только жаль, что ей не доведется учиться у меня. Отныне у вас будет другой учитель. Прошу любить и жаловать - Полина Магомедовна». И тут началось нечто невообразимое. Девчонки все бросились обнимать Кипкееву и просили и дальше их учить самой, у пацанов тоже пощипывало в глазах, а я ничего не могла понять и ревела за компанию с одноклассниками, ныне уже преподавателями КЧГУ Фатимой Гогоберидзе, Ларисой Айсандыровой, Светланой Котельниковой, Галиной Коропок, в два ручья…
Потом Курман Рамазанович более 20 лет проработал ректором КЧГУ, в шестидесятых будет избран депутатом Верховного Совета СССР. Это был такой период, когда Курман Рамазанович не хотел отдыхать, не хотел уходить в отпуск, потому как добивался открытия в городе конденсаторного и инструментального заводов, списания задолженности по ссуде, которую карачаевцы взяли по возвращении из Средней Азии на строительство домов и приобретение скота. А еще бил тревогу по поводу недостроенного водопровода в Кумыше и Коста Хетагурова, благоустройства турбаз в Домбае, Теберде, Архызе… Всего не перечислить. Да и ни к чему это. Люди все помнят. Как, к примеру, Петр Лейбович: «Пишет вам бывший узник, Петр Викентьевич Лейбович, которого вы спасли от смерти в Белоруссии из подвала лесника, как и многих других. Сердечно прошу навестить нас. Вы для меня будете самым дорогим гостем».
И все эти годы с ним рядом была жена, мать его троих детей - Геннадия, Руслана и Елизаветы. И если в свое время дал себе такой труд - задокументировать, сохранить все подвиги Кипкеева для потомков первый секретарь Барановичского подпольного обкома КПБ Василий Ефимович Чернышов, заодно представив его к званию Герою Советского Союза и в чем Москва откажет, мотивируя это принадлежностью Кипкеева к депортированному народу, то впоследствии, уже практически перед своей смертью, эта мудрая, благородная, женщина положит на его рабочий стол почти сто тетрадок в клеточку. Сказалась школьная привычка. Людмила Сильвестровна заносила своим красивым ровным почерком в школьные тетради все его воспоминания… 
…Если бы мы жили вечно… Кто знает, сумели бы так любить, так страдать от разлук и расставаний, от трудностей и невзгод. Сумели бы тогда понять, что в любви нет и не может быть замены? Они ушли из жизни один за другим. Сначала Людмила Сильвестровна. Следом ушел Курман Рамазанович, про которого она всегда говорила: «С тех пор, как мы познакомились, у меня стало две жизни, два сердца, два тела…» Он никогда не рассказывал, не мог рассказать жене о любви, которая, может быть, и была той самой большой силой, что помогла ему пройти через все испытания, каких и в послевоенной жизни было немало…
Тоненькую тетрадку с признаниями в любви отца к матери потом найдут и прочитают дети и внуки…

Аминат ДЖАУБАЕВА.
НА СНИМКЕ: Курман Рамазанович и Людмила
Сильвестровна; Курман среди партизан. 
Фото из семейного архива.